Галчинский писал зелеными чернилами, называл себя в стихах зеленым Константы, придумал театрик под названием «Зеленый гусь». Была ли в этом идея, пристрастие или игра?
У Галчинского нет граней, отделяющих жизнь от поэзии, трагедию от фарса, труд от игры, веселье от грусти.
Всякий поэт загадочен. Но в Тувиме загадочность кристалла. В Галчинском загадочность облака. Нельзя предвидеть, какие очертания примет его стих.
Леопольд Стафф писал, что он показал, «сколько бессмыслицы в поэзии и сколько поэзии в бессмыслице».
Владислав Броневский назвал его «поэтом греко-цыганским».
У него было два имени, одно придуманное, шуточное — Ильдефонс, другое, данное при рождении, — Константы. Два имени слились для читателей воедино.
Он и в поэзии был одновременно выдуманным Ильдефонсом и живым Константы. Репутация его была зыбкой.
Гуляка праздный, мистификатор, шутник, поклонник Бахуса, беспечный и забавный.
Или другое. Трагик, разыгрывающий драмы в кукольном театре. Лунатический мистик. Катастрофист.
Ставили в тупик его стихи. Что они? Юмор? Сатира? Философская или любовная лирика? Может быть, они небрежны? А может быть, это та предельная естественность формы, где не чувствуются усилия стиля?
Поначалу немногим было понятно, что в польскую литературу пришел поэт, которому суждено сказать в ней новое слово. Среди первых, кто разглядел необычайную одаренность Галчинского, были большие поэты Тувим и Броневский.
У него были поклонники в среде молодых литераторов конца 20-х – начала 30-х годов.
Но подлинного признания не было.
Новое слово было услышано, когда Галчинского не стало. Через несколько лет после смерти он стал любовью Польши.
Слово было услышано. Что он все-таки был за человек, каков он был поэт — Константы Ильдефонс Галчинский?
Он явился на свет в Варшаве, в семье железнодорожного техника, 23 января 1905 года. Отца его звали Константы, мать Вандой. Рассказывают, что старший Галчинский играл на скрипке, сочинял песенки, был фантазер, характером несдержан и легко возбудим. Наверное, от него поэт унаследовал музыкальность и странность натуры.
Впрочем, кто знает, много или мало наследует талант от своих родителей и от той среды, где он явился на свет.
Мы еще не изучили тайных законов, по которым происходит та удивительная концентрация способности к познанию и самопознанию, которую мы именуем талантом. Мы не знаем биологии таланта и мало занимаемся психологией творчества, потому в «реалиях» быта, в свойствах отцов ищем начальные контуры поэтической картины мира, которую творит художник.
Между тем чем выше художник, тем менее похож его опыт и его облик на опыт и облик среды, его породившей. В сущности, рождение таланта и есть преобразование жизненного опыта замкнутой среды в нечто высшее, в высшую чуткость к истине, в содержательность, выражающую природу человека, состояние человечества в данный исторический час.
Константы Галчинский родился талантом и стал поэтом. Его судьба трагична не только потому, что он поэт, но и потому, что он поляк первой половины ХХ века.
Гуманизм польского искусства выстрадан Польшей. Он прошел сквозь все адские круги национальной катастрофы 1939 года. Катастрофа эта вызревала в недрах истории Польши и сопредельных с ней стран.
В начале первой мировой войны семья Галчинских вместе с железнодорожным ведомством эвакуируется в Москву. В 1916 году Константы поступает в школу Польского комитета. Школа эта была островком польской культуры, в ней преподавали видные деятели польской науки.
Волны революционных событий лишь омывают, не захлестывая, польский остров в Москве. В 1918 году*, после образования независимого Польского государства, Галчинские возвращаются на родину. В Варшаве Константы продолжает учение в гимназии, преобразованной из школы Польского комитета.
Он рано начал писать стихи. Способности его были разнообразны. Он с поразительной легкостью изучал языки. Играл на скрипке. «Первое стихотворение под названием „Сонет к любви” сочинил в Москве в 1915 году по причине любовных переживаний. Учительницу ботаники звали Казимера» («Краткая автобиография»).
Восемнадцати лет Константы Галчинский поступает в Варшавский университет на отделение английской филологии. Одновременно усердно изучает классическую филологию.
В 1923 году начинает печатать стихи в недолговечных молодежных журналах — «Творчество молодой Польши», «Смок».
Уже в ту пору зарождается легенда о необычном характере Константы Галчинского, о его остроумии и любви к мистификации. Забавными историями полны все воспоминания о поэте.
«Его всегда приводила в восторг ловкость иллюзионистов. Был без ума от цирка. Весьма интересовался так называемыми „тайными науками”. Знаком был со всеми варшавскими магами...»
Говорил: «Мечтаю стать фокусником».
Занимался он много, но не тем, чего требовали университетские программы. Однажды написал блестящий реферат о средневековом английском поэте Морисе Гордоне Чийтсе с обильными стихотворными цитатами. Вскоре выяснилось, что такого поэта не было. Случай был скандальный.
В его шутках часто была доля тоски. Как-то он привел в дом к товарищу старого забулдыгу и целый вечер выдавал его за своего отца. Потом объяснял:
«Было мне весь день тошно и пусто, аж в голове гудело. Так бывает, когда вдруг не хватает метафоры на все, что нас окружает. Надо было как-то спастись от грубой реальности мира, но я не знал как».
Он, поэт, постигал мир через метафоры. Иногда их не хватало, ибо мир был сложен. Иногда хотел оборониться от грубого вторжения реальности, но не знал как.
Он писал стихи, где были месяц, скрипка и музыка Баха.
Позже некоторые критики обвиняли его в мещанском стремлении уйти от жгучих проблем современности в вымышленный мир фантазии.
Может быть, он и хотел уйти. Но куда может уйти поэт от мира. Он лишь оборонялся — оборонялся шуткой, мистификацией, грустью. Он ведь знал, что в театре для себя — бутафорские стены. Что за бутафорской дверью, в которую входишь, лежит тот же мир, из которого ушел. И он ломал эту бутафорию со скептической иронией. Но над сломанными декорациями стояло подлинное небо, была красота мира, в которую он влюблялся. И уже забывал иронию и скепсис и пел красоту с одержимостью романтика
Постепенно Галчинский охладевает к университетской науке. По легкомыслию он не оформил документ об отсрочке и в 1926 году был призван в школу подхорунжих, откуда его выдворили через шесть недель. Рассказывают, на вопрос: «Что есть винтовка?» — он ответил: «Орудие диавола».
Это был его способ обороняться от солдатчины. Он прослужил два года рядовым. Ему грозило наказание за самовольную отлучку. Пришлось обращаться за выручкой к влиятельному Юлиану Тувиму.
Наш век на все дает жесткие сроки. После военной службы он дал Галчинскому десять лет для творческого становления. Потом было шесть лет фашистской неволи. И потом еще восемь лет творческого расцвета, неудач, сложных перипетий и болезней.
Предвоенный период творчества Галчинского составляет первый том его стихов. Том этот собран по журналам и журнальчикам после смерти поэта. Многие стихи пропали. Сгинули в военных пожарах повести «Три короля» и «Книга о моей жене».
Уцелела только ранняя сатирическая повесть «Порфирион Ослик», В ней друзья Галчинского узнавали себя и друг друга. Поэт писал позже, что это гротеск, разоблачающий мещанство.
В ту пору в польской поэзии сияли крупные таланты. Был маститый Стафф, поэт, начинавший еще с «Молодой Польшей». Были революционные писатели Владислав Броневский, Бруно Ясенский. В расцвете славы пребывали «скамандриты» — Юлиан Тувим, Ярослав Ивашкевич.
Политическая ориентация у них была разная, ибо сложны были взаимоотношения различных слоев польского общества. Социальное самосознание интеллигентских групп было противоречиво и запутанно.
Официальная Польша тянула направо. Свирепствовала цензура. Рыкала военщина. В качестве официальной идеологии расцветал шовинизм.
Все это для проницательного художника звучало предчувствием надвигающейся катастрофы.
Так ощущал время Тувим, начинавший в ту пору мыслить социальными категориями. Но он был уже зрелый художник.
Галчинский был молод. Вместе с другими молодыми писателями — С. Р. Добровольским, Л. Шенвальдом, В. Слободником, М. Салинским, С. Флюковским — он входит в литературную группу «Квадрига». Миновало время хлестких манифестов литературного авангарда. «Квадригу» связывали вкусы, дружба, молодость. Предыдущее поколение пришло в литературу в пору крушения режимов, ниспровержения авторитетов. Одни боролись против правительств, другие против литературных штампов. Кто не умел бороться «за», боролся «против».
Галчинский не хотел ниспровергать. Он хотел органической жизни в искусстве.
Галчинский воспринимает все разнообразие жизни. Он видит во всем и возвышенное и смешное. У него нет субординации явлений по степени их важности. В его стихах нет «маленького человека», которого нужно жалеть, или поучать, или спасать. В нем нет ни чаплинизма, ни «всеведенья пророка».
Для него вселенная — театр, где разговаривают дети, герольды, птицы, кони, деревья. Он автор этого театра, и актер, и зритель.
Это не значит, что поэт не чувствует, не понимает и не хочет понять свое время. Время для него — размалеванные кулисы и бутафорские маски вселенского театра.
Время — условность театра. А над кулисами — месяц, небо, ночь.
И ночи саксофон прекрасный
звенит, высок и необыден.
И польских дней абсурд ужасный
во тьме не так уж очевиден.
Галчинский любил допоздна засиживаться в кофейнях, бродить ночью по улицам города. Кто знает, какой свет в окошке был началом «Вита Ствоша»? Станислав Мария Салинский, близкий друг поэта, рассказывает, как шли они однажды перед рассветом по Театральной площади в Варшаве. В небе сияла большая, неподвижная зеленая звезда. Галчинский вполголоса стал читать стихи Блока:
Свирель запела на мосту.
И яблони в цвету,
И ангел поднял в высоту
Звезду зеленую одну...
Потом подумал и попросту, обращаясь к звезде, как к человеку, сказал по-русски:
— Теперь я понял ваш секрет, Александр Александрович... — И сразу к спутнику, по-польски: — Вот бы стать таким, как он.
В музыке Галчинского русскому читателю слышится свирель Блока. Но слышится и другое:
Вот открыт балаганчик
Для веселых и славных детей...
У Блока «свирель на мосту» и «балаганчик» — в разных слоях творчества, в разных творениях, в разных периодах жизни. У Галчинского они — в одном стихотворении. Может быть, так легче себе представить стихи Галчинского тому, кто их не читал.
Среди излюбленных писателей Галчинского называют Кохановского, Норвида, Есенина, Вийона, Рембо, Уайльда, Эдгара По, Кокто, Гофмана, Шекспира. Отзвук этого «эклектического» вкуса можно отыскать в творениях поэта. И все же, по-видимому, блоковская струна звучит в нем наиболее явственно.
Здесь речь идет не просто о влиянии, а о некоем типе поэтического мышления, об освобожденности от любых предубеждений стиля, догмы, доктрины, о доверии поэта к своему поэтическому мироощущению, о единстве поэзии и морали.
В 1930 году выходит отдельное издание небольшой поэмы Галчинского «Конец света» — первая среди немногих отдельных поэтических книг, увидевших свет при жизни автора.
В поэме — ощущение непрочности времени. Там в условной «зеленой Болонье» астроном Пандафиланда предсказывает конец света. И ему поначалу не верят. Поэму можно трактовать как систему взглядов. А в ней главное — социальная неприкаянность. В ней гротескная манифестация против конца света, где перемешались парламентарии, портные, черти, ангелы, полицейские, социалисты, коммунисты, анархисты, неопаписты, дети. И жгучая нота одиночества и тревоги,
А уж где-то гремело,
а уж где-то блистало.
И недоброе что-то вокруг вызревало.
В сатирическом шествии нет самого поэта. Он надеется, что можно пересидеть конец света с веселыми студентами в таверне, сочиняя акростихи девушкам, или проспать, как плотник Джиованни Лукко. Он думает, что можно спастись весельем и искусством.
Но время показывало, что оно не театральная условность. Нельзя было отсидеться в кабачке и отшутиться. Искусство требовало политической ответственности.
Не всегда можно винить современников за то, что они не поняли поэта. Порой поэт не понимает современников. Требовался гражданский стих и четкая позиция. Стих Галчинского был причудлив и неопределенен.
Может быть, поэтому успехи Галчинского были не шумны. Слава не спешила к нему. Он, кажется, ее не торопил.
В ту пору он женился по страстной любви, и в поэзию его вошел еще один постоянный образ — «серебряная Наталия», вечная женственность, мать, возлюбленная и муза — один из самых пленительных и глубоких образов, созданных поэтом.
«Маленькая, но семья» требовала, однако, устройства. В Польше поэты не могли кормиться стихотворством. Леопольд Стафф переводил прозу. Тувим писал для кабаретов.
Галчинский поступает на службу. В 1931 году он выезжает в Берлин референтом консульства по вопросам культуры. Приходит относительное материальное благополучие. Можно побродить по музеям, поездить по городам, послушать музыку, почитать на досуге Гете и блаженного Августина.
Однако карьера чиновника — не для Галчинского. Он без спросу уезжает с женой на неделю в Брюссель и в Голландию. Опять самовольная отлучка. Скандал. Отставка.
Почти три года украдено у поэзии. Перспективы не блестящи. В Вильно, где поселяются Галчинские в 1934 году, поэт пишет еженедельные фельетоны для радио. Сочиняет эстрадные песенки. Пишет и стихи. Но на них нет спроса. Литературная карьера и государственная служба одинаково не удаются. И тогда Галчинский получает письмо от редактора журнала «Просто з мосту» («Прямо с моста»)* с предложением сотрудничать. И принимает предложение.
Это одно из самых печальных событий в жизни Галчинского.
Владислав Беньковский, автор весьма содержательных воспоминаний о Галчинском, характеризует «Просто з мосту» как «орган молодой националистической „правицы”, которая под влиянием итальянских и гитлеровских образцов формулировала свою фашистскую программу».
«Приманка, которой пользовался интеллигентный редактор, была в конечном счете типична для первой фазы фашизма — программа, которая устраивала всех: либералов — либерализмом, идеей вождизма — молодых фалангистов».
Антикапитализм сочетался здесь с антикоммунизмом.
Писателей, не искушенных в политике, привлекала мнимая широта платформы. Демагогические требования свобод, по существу, прикрывали реакционную ориентацию журнала, его антисоветскую, антипролетарскую, антикоммунистическую позицию.
Константы Галчинский так и не отсиделся в кабачке с веселыми студентами. И он включился в гротескное шествие «Конца света» и — увы — на самом правом фланге.
Галчинскому создают рекламу. У него наконец выходит книга стихов. Из Вильно он с семьей перебирается в Варшаву.
В обстановке страшного политического разброда, трагического кризиса, который переживает Польша накануне войны, общественная позиция Галчинского двусмысленна и неудобна. Он нужен тем, кто надеется при помощи националистического одурманивания народа прийти к власти и разделаться с левыми силами, требующими общественной свободы и справедливости. Правый фланг правящего класса, опирающийся на озверевшего мещанина, редко умеет поставить себе на службу талант.
Галчинский был находкой для «Просто з мосту». «Просто з мосту» было несчастьем для Галчинского. Он понимает ложность своего положении. Он пишет стихотворение «Импрессарио и поэт». В нем печаль, злость, разочарование и безысходность.
Неизвестно, как окончился бы духовный кризис Галчинского. Все запутанные узлы его жизни жестоко разрубила война.
Двадцать четвертого августа 1939 года Константы Галчинский получает мобилизационную повестку.
Семнадцатого сентября он попадает в плен.
Два стихотворения — «Песнь о солдатах с Вестерплятте» и «Сон солдата» — датированные 16 сентября, доставляет один из друзей жене поэта.
Пленных рядового состава польской армии гитлеровцы, в нарушение международных конвенций, стараются использовать на работах в Германии. Для этого их заставляют принять гражданское положение. Галчинский отказывается. Его отсылают в лагерь Альтенграбов.
Начинается шестилетняя лагерная жизнь поэта.
Изредка окольными путями доходят до Наталии Галчинской стихи ее мужа: «Письмо узника», «Серебряная акация», «Песнь о флаге».
Как ни трудно об этом судить, в годы плена, по-видимому, в поэте возникают новые понятия о назначении художника. «Литературное творчество,— пишет он в одном письме (1944),— есть своего рода бокс с обществом, и общество, если оно живое, имеет право на ответную реакцию».
Окончание войны Галчинский встречает на границе Голландии. В литературных кругах ходят слухи о его гибели. Знакомые в Италии по памяти собирают и издают том его стихов.
Послевоенная неразбериха судеб, надежд, передвижений бросает поэта в Париж, в Брюссель, в Голландию.
В 1946 году Галчинский возвращается на родину. С семьей поселяется в Кракове.
Начинается новый, необычайно плодотворный и многогранный период творчества Галчинского, к сожалению, завершившийся так скоро. Потребность приятия мира, приятия новой действительности, которая лежала в основе поэтического характера Галчинского, стала сформулированной поэтической философией.
На пути поэта стояло немало трудностей психологического характера. После первых восторгов победы время наступает строгое. Учитываются военные заслуги, вспоминается политическое прошлое. Пребывание в лагере для военнопленных не спасает поэта от попреков.
Творчество Галчинского по-разному оценивала критика. Огорчало политическое недоверие. Однако в Галчинском преобладало и нарастало чувство органического приятия жизни. Все разнородные инструменты поэзии соединились в мощном и стройном хоре.
Он повторяет постулат бентамовской этики: «Наивысшее счастье для наибольшего количества людей».
Так формулирует для себя поэт этические задачи художника новой Польши. Он писал позднее в краткой автобиографии:
«Началом своей творческой зрелости считаю год 1946... Я беспартийный, но стремлюсь к тому, чтобы моя лирика и драматургия заслужили себе имя литературы партийной. Так учит Ленин».
В 1946 году в журнале «Пшекруй» Галчинский начинает публикацию цикла «Зеленый гусь», произведений для театра «самого маленького в мире». Сценки из «Зеленого гуся», поразительные по лаконичности, оригинальности драматургии, сатирической остроте, сейчас оцениваются как непревзойденные образцы польской сатиры.
Театр Галчинского, сразу завоевавший успех у публики, отнюдь не сразу завоевал положительные отзывы критики.
Новое часто судят по старому. Галчинского судили по той среде, из которой он вышел, а не по тем идеям, к которым пришел.
Впрочем, официальные и полуофициальные нападки, мешавшие Галчинскому жить, не мешали ему писать. Он чувствует за собой читателя и главным считает ответственность перед ним. Именно в послевоенные годы достигает полного расцвета великолепная лирика Галчинского. Он создает «Заговоренные дрожки», «Колечки Изольды», «Пасхальную ночь Иоганна Себастьяна», «Ольштынскую хронику», «Песни» — образцы небывалой по своеобразию поэзии.
Кристаллизуется и новый тип лиро-эпической поэмы Галчинского — «Ниобея» и «Вит Ствош».
Поэзия Галчинского причудлива и сложна. Причудлива, как его характер, ибо он один из тех, кто мог бы повторить вслед за Кохановским — «пишу, как живу». Сложна, потому что сложен его внутренний мир и у поэта нет нужды поступаться этой сложностью. Читатель как правило верит таланту и не жалеет сил на то, чтобы понять любую сложность поэзии, если она помогает ему разгадать сложность времени. Так произошло с Галчинским, которого сейчас читают школьники всей Польши.
Вот что сам поэт писал о «Ниобее»: «Друзья по ремеслу говорят мне: „Ниобея” — вещь сложная. Они ошибаются. „Ниобея” вещь очень сложная...
В ней применен новый метод строения поэмы. На чем основан этот метод? На использовании разнородных материалов и на попытке построить из них однородное стилистическое единство. В конце концов и дом строится не только из кирпича, но требуется еще железо, и стекло, и цемент, и дерево для оконных рам...»
У художника уже нет желания быть фокусником и магом. Сочинение поэмы сравнивается сперва со строительством дома, потом с музыкой.
0 музыкальности Галчинского писали много. Он действительно был музыкален и любил музыку, особенно Баха. В его стихах можно найти и непосредственность Баха, и его многоголосье. Поэзия Галчинского заимствует у музыки не только звучание (и ассонансы, и полнота звучащего слова в каждой строке, и своеобразная перекличка рифм), но и музыкальное построение.
Поэма о Вите Ствоше, великом польском художнике средних веков, построена, как симфония. В «Ствоше» есть и аллегро, и скерцо, и торжественный финал. Есть повторяющиеся и развивающиеся музыкальные темы. Галчинский заимствует у музыки способ построения образа, ни на минуту не забывая, что это образ литературный и что главное в литературе не звучание слова, а его смысл.
«Вит Ствош» — поэма о времени и о художнике, о назначении художника. В ней чувства и мысли, выстраданные, и выношенные, и выраженные объемно. Здесь не только музыка, но и скульптура.
Скульптор Вит Ствош понимает жизнь, как творчество. Его связь с жизнью города непосредственна. Он изображает то, что видит, — того человека, тот цветок, того коня. Он сам налагает на себя высокую и тяжкую обязанность художника и, исполнив ее, уходит, не требуя награды.
Он художник улицы, города, народа. С улицы поднимается он ввысь, к обобщению. Он не хуже и не лучше тех, кто его окружает. Высшее одобрение для него — суд столяров и плотников.
У художника интимная связь со всеми явлениями жизни. С ним разговаривают игрушки. За него предстательствуют птицы И поэтому он, говорящий как равный с городом и с природой, как равный требует себе места среди великих.
Галчинский, изображая Вита Ствоша, имеет в виду художника вообще и себя в частности. Ствош не отделен от нас непереходимым расстоянием времени. Поэма заканчивается картиной дома, где Галчинский писал поэму.
Некоторые «левые» течения искусства ХХ века считают, что общество состоит из ненужных друг другу, одиноких индивидов, которых смешивают с индивидуальностями. Так же разделен и мир вещественный. Предметы сталкиваются с предметами. Из этого рождается метафора ХХ века, парадоксальный, необычный образ.
В поэзии Галчинского есть классическое ощущение единства мира, единства людей и природы. Он не разъединяет. Он соединяет.
У него как у художника нет потребности самоутверждения, нет страха раствориться, смешаться с толпой, нет потребности выделяться чем-то необыкновенным. Искусство его сложно, но не усложненно. Оно для всех.
Когда-то в молодости Галчинский говорил другу: «Наденем плетеные шляпы, черные пелерины и синие очки. В таком наряде будем бродить по дворам, петь свои собственные уличные баллады. А в промежутках декламировать разные части «Дон-Кихота». Что за счастье быть свободным уличным артистом!»
В «Ниобее» есть и увертюра, и скрипичные концерты, и чакона. «Заговоренные дрожки» построены, как соната, — все шесть частей начинаются обозначением музыкального темпа.
Музыкальное построение в понимании Галчинского — это не просто звучность слова, а прежде всего логика построения стиха, его архитектура, закономерность смены чувств и настроений.
Эта логика и преобладает в композиции стихов и поэм Галчинского. То, что кажется незакономерным с точки зрения традиционной композиции литературного произведения, становится оправданным и проясняется в сопоставлении с музыкальной формой.
В своем роде Галчинский и был уличным артистом. «Мастер любил улицу». У него было ощущение уличного артиста — потребность раздавать всем свое искусство и слишком мало за это требовать.
Константы Ильдефонс Галчинский умер в Варшаве в 1953 году всего лишь сорока восьми лет от роду.
В наши дни он — один из самых любимых поэтов народной Польши. В его честь устраивают фестивали, называют школы и корабли.
Добрая слава бродит долго, но приходит наверняка.
Наш читатель еще мало знаком с творчеством выдающегося польского поэта, но час знакомства с ним настал. Небольшая книга стихов, конечно, лишь в малой степени может показать все разнообразие поэтической интонации Галчинского, причудливую фантазию и многие другие свойства его поэзии. К тому же переводить такого поэта — нелегкое дело. К нему надо примеряться много раз. И все же каждый, кто откроет эту книгу, поймет, что в его жизнь вошел совершенно особенный, новый поэт:
Константы, сын Константы,
прозванный в Испании — мастер Ильдефонс.
К. И. Галчинский «СТИХИ», М., 1967
