Константы Ильдефонс Галчинский

ФРАГМЕНТЫ НЕУДАЧНЫХ ПАРИЖСКИХ ГОВЕНИЙ

I.

Содрогаются земля и небо

вслед за мира древним фундаментом,

последнюю фразу паук ткет слепо:

Vanitas vanitatum*.

И от балкона к балкону

в узкой улочке, в глубине, на дне ее

под кошмаром темного небосклона

паук ползет с этой фразой последнею.

Ах, укрыться бы в темные сени,

подальше от рынка, где так нудно,

где каждый прохожий тебя усердно

спрашивает: «Будет ли утро?»

С тревогой в небо устремлен взгляд карлика,

торгующего нотами у сожженного

моста. В толпах мелькают лишь два лика:

мошенника и прокаженного.

II.

В небе плывет мое сердце,

осыпаясь на кровли хлопьями праха,

тянет последнюю фразу паук

и на порталах амуры поют

хоралы из «Органной книжечки» Баха;

амурам жаль польское сердце,

улица с Сеной свернет в соседстве,

свернет, увлекая пыль, —

сердце в небе, а здесь — луна,

ошибка, фальшивая нотка одна:

улица  Saint-Louis-en-l'Ile.

III.

Ах, что за ночь! Ни проблеска в мире

средь туч сплошных, и город хмурый,

словно на дне зеленого моря

найденные партитуры.

Улочка меня на носилках тащит,

бормочет: «Луна! Там! За домами!..»

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В такую же ночь Есенин так же

кричал и звал: «Помоги, мама!..»

IV.

Содрогаются земля и небо,

вслед за мира древним фундаментом

последнюю фразу паук ткет слепо:

Vanitas vanitatum.

Все наши стихи за лемехом плуга

картошкой станут, а потом — водкой,

потому что жизнь — слишком долгая штука,

а искусство — короткая.

Что ж остается? Ночь,

мифологиею абсурдною —

совиноглазая зеленоокая ночь.

Ночь всегда, всюду.

(С гитарой в руке. С цветком за ухом.

На лунной дорожке.

Стать бы хоть крохотным изумрудом

в ее сережке.)

V.

Париж. И ночь. И Нотр Дам.

На площади средь ветра сам

служу молебен я Мадонне.

Над Нотр Дамом три огня.

И вихрь мольбы кружит меня

по площади пустой ладони.

VI.

Так молился:

чтобы — в случае последней катастрофы — Матерь Божья обратила меня в малый барельеф XII-го века, изображающий «Даниила во львином рву»*;

чтобы в миг любой я оказался способен расстаться с верным абажуром и изображенной на нем нелепой рыбой;

чтобы тотчас же пожертвовал свое канапе, мое позолоченное канапе, хозяйке прогорающего бара, которая жаловалась, что ей даже присесть не на что;

чтобы мой угрюмый коллега понял, что «средневековый» означает «веселый», а четверо евангелистов (Ангел, Бык, Лев и Орел) — просто веселые парни, вроде кентерберийских пилигримов или четверки кумов на крестинах;

чтобы сотрудники фирмы «Тревожный желудок» во время перерыва вместо болтовни и дурацких анекдотов распевали бы псалмы;

чтобы — если вдруг за моим окном в одну из ночей заиграет невмочь галилейская флейта — я смог сразу же уйти, покинув хозяйство, жену и дитя;

чтобы — разумеется, сообразно размерам моего сердца — я тоже оказался достоин своей ночи в Милане, как св. Августин;

чтобы избегал как огня: алкоголя, глупых женщин и лени;

чтобы там, где дипломатия становится позорной, умел принять бой или мученическую смерть.

*

«Содрогаются земля и небо,

но слово Мое неизменно»...

Кто сказал это? Кто поведал?

Я запамятовал.

Забыл я это. Прости, если можешь,

столь сильный ветер в моем мозге

и, отдалив луны созреванье,

попридержи волну в океане;

ведь видишь же: я — слабый и хворый,

один из Содома и Гоморры;

ведь видишь: я весь из проказы и лома,

один из Гоморры и Содома,

я ведь и пахну не так, как роза,

с часами сплошная куча навоза.

Не могу. Пойми. Я всего лишь малая

пылинка громадной мира конторы,

а ты все хочешь, чтобы летал я

и верой своею сдвигал бы горы.

Не могу. Взгляни, вот мои дети:

коврик пушистый с мягким диваном

и лампа, что под абажуром светит,

со звездочкой, изображенной нА нём,

звезда домашняя, а не небесная,

а Тебе подавай, чтоб Вифлеемская!

Да, у меня есть место в фирме

ржавых железок и мятой бумаги.

А буду казнен — кто меня примет?

Кто даст поесть? Серафим? Ангел?

Тебе всё одно, а мне не до шуток

и — фирме моей «Тревожный Желудок».

Я знаю, что всё же поднимешь Ты ветер,

вихрь свой великий, всех беспощадней,

но адской ночи Твоей ответит

миланскою — святой Августин в Милане.

А когда и следы той ночи сотрутся,

примешь ли в райские кущи труса?

О ночка, сладкая ночка лета...

А за окном — галилейская флейта.

VII.

Рассвет. Сена зевает. Кошки —

три сразу — мурлычат. Моросит дождик

и плещет в смешных желобах печально.

Если ночь вернется, я опять, сам

приду на площадь у Нотр Дам,

и призрак мой рядом поставит там

мой чемодан отчаянья.

Париж, январь 1946