(23.I.1905 — 1953)
В юности К. И. Галчинский мечтал стать фокусником. Однако у жизни были свои планы.
Ровесник нашего Хармса, он, подобно Хармсу, жизненные и поэтические правила создавал свои, избегая общих и оставаясь или становясь при этом вполне серьезным только для того, кто способен иронизировать или хотя бы ценить иронию в условиях, трагичных по определению.
Сама трагедия при этом, разумеется, не отменялась, но, растворенная, разбавленная, разведенная иронией, она становилась ниже и слабее как противник реального — ограниченного в своих физических и душевных возможностях — человека.
Трагедий же хватало.
В орбиту самой массовой из них — второй мировой войны — неизбежно оказался вовлечен и 35-летний поэт. Через две недели после вторжения в Польшу германских войск рядовой Галчинский оказывается в лагере для военнопленных. Последовавшие за этим шесть страшных лет, проведенные за колючей проволокой третьего рейха, помогли Галчинскому четче определить свою поэтическую, а заодно и гражданскую позицию.
В Польшу 1946 года он возвращается зрелым поэтом. Но литературное его положение остается сложным, если не просто зыбким. Да, опять начинают выходить его стихи, но тонкий лирик, печальный ироник и, тем более, язвительный сатирик Константы Ильдефонс Галчинский внешне никак не вписывается в общепринятые рамки.
И сам не знаю, кто мне поверит,
но я являюсь мифическим зверем,
не то слономухой, не то котопсом,
в общем — из дальних мест...
Так в том же 1946-м оценивает он свою внешность, глядясь в зеркало общественного мнения.
Само это зеркало, как обычно, выражает свою точку зрения на поэта более ясно и строго: «Поэт <Галчинский. — Ю.К.> действительно хочет стать на сторону народа, на сторону социализма — но в доказательство этого он предлагает нашему взору изрядно потрепанные товары из лавчонки мещанского интеллигента. <...> Правильнее было бы, если бы поэт свернул шею той распоясавшейся канарейке, которая свила себе гнездо в его стихах. Очищение поэзии от вкусов и изысков буржуазной эстетики времен капитализма, от формалистических устремлений и традиций упадочнического барокко становится сегодня неотложной задачей поэтов...» (Из речи А.Важика, одного из влиятельных тогдашних литераторов, на съезде Союза польских писателей, 1950 г.)
На это присутствовавший в зале Галчинский негромко заметил: «Свернуть шею канарейке не проблема, но тогда все обратят внимание на клетку... Что делать с клеткой, коллеги?»
Поэт знал, о чем спрашивал. Он, может быть, лучше многих знал, как выглядят клетки изнутри.
Жить ему оставалось чуть меньше трех лет. Этот последний, короткий, но очень плодотворный период его творчества обогатил польскую и мировую поэзию целой россыпью произведений.
P.S. Не знаю, стоит ли повторять, что из двух правд — правды «зеркала» и правды Поэта — история и в этот раз выбрала вторую? Очевидно, стоит. Уже хотя бы потому, что и сама история склонна к повторению как жизненных ситуаций, так и результатов собственного выбора.
