Константы Ильдефонс Галчинский
ДИКИЙ ВИНОГРАД
Возле холмиков этих зеленых, которые близко
чередою высвечивает месяц как лица:
одно за другим,
одно за другим,
птицы спят,
лишь тропа серебрится
и мерцает фонариком Висла —
тишина, словно только что стихнул Шопен,
но пусть струнке серебряной вспомнится, как поочередно
заплясали с тучами — сосны, тучи — с холмами,
и шептаться начнет виноград с виноградом диким,
и готов полонез. Глупое польское сердце!
Черт его знает, что и откуда: в линиях скрипок
и этих холмов пойди поищи, в винограде диком;
шелест певучий и небеса геройские,
шум поднебесный и времена как струны
скрипичные все, четыре, четыре: лето, осень, зима и весна,
струнные ветер и дождь, и град и сиянье струнные,
бас зимы и весны соловьиной безумная квинта,
Висла здесь, под смычком, серебро лунной Вислы под пальцем похоже
на тонкую струнку, река на виоле-сопрано
натянута так, а из футляра времени — тучи и птицы
и горизонтов многоголосье,
облака над виолой и над тростью смычковой — листья,
этот ветер, огни всевозможные и эти холмы волнистые.
*
На лист винограда дикого не уложишь Варшаву
со звездою Венерой над ней, и все-таки непременно
где-нибудь в трудном пути он все же вспомнит Варшаву,
этот листок —
на любых континентах,
в любых городах,
переулках
и лабиринтах.
На лист винограда дикого я как на карту отчизны
смотрю: здесь — уголь, шепчу, а там — море с пеной неуловимой,
тут, говорю, горы, а там, выдыхаю, равнины,
а всё это вместе — как на ладони фото любимой;
огни портовые, лампы в окошках, машины, люди,
люди Польши, стройки ее, просторы,
и солнце, солнце, солнце, которое светом своим будит
первыми здесь эти парки, сады и скверы;
и ветер, ветер в листве, и опять — выразимая трудно
нотка, заноза чудная где-то у сердца самого.
Откуда взялась ты, прошу, скажи, наплываешь откуда,
нотка-фонарик, всегда впереди, источником света слабого.
В свете твоем неясном: чье-то лицо, облако смутное и, значит,
август далекий, дом с виноградом диким —
и — как гроза накатит, только не дождь заплачет —
слезы твои потекут счастливые, тихие;
все золотые дары, реки все сразу, вместе
в сердце твое хлынут из этой огромной течи,
земля обнимет тебя и низко склонившийся месяц
произнесет вдруг по-польски, к тебе обратясь: «Добрый вечер!»
Всё виноград этот дикий, шумы его бессонные
так норовят слиться с общею песней сада;
всё — виноград, виноград — эта ночь веселая;
листья кричат: «Мы здесь, под рукою, рядом,
за этим окном, под лампой твоей ясной,
болтливые, будто дождей несчастье осеннее —
каких же еще „Скорбных элегий”, баллад и романсов,
в звуках ты ищешь, не можешь найти, как спасенье!»
О, виноградные ночи, лучистые тьмы комочки,
россыпью музыки дикой, осыпью снежно-ночною,
ночи, в которых, как в бабушкиной каморке,
все — и звезды, и птицы, и листья — играли со мною.
Листья поникнут, охвачены ночью зияющей,
птица порхнет в чащу, а звезды — в темную бездну,
комнатка бабушки тоже исчезнет, лишь время шумящее
воды свои будет лить и катить неизбежно.
*
Сколько же лет, сколько же лет шляться
надо ночами, днями по сходням и этажам, всё чаще
хлопая дверью, в скольких искать яслях,
книгах, огнях и инструментах звучащих!
Какими путями, сбиваясь в дожде и пыли,
в просторах плутая, ясных и беспросветных тайнах,
в скольки городах с фонарями, в какой бесконечной мысли!
О, в скольких попытках, надеждах и испытаниях —
чтоб отыскать фразу одну, которая, словно радуга,
в чье-нибудь сердце войдя, останется там надолго,
всего пару слов, образующих созвездие детское,
чтобы оно над чьим-то окном долго светило, двигаясь
зимнею ночью, чтоб кто-то сказал: «А ночка недурственная!»
Слишком сложно за хвост ухватить суть волнения смутного,
ритм, как луна изменчивый, как луна, которую
с неба Бетховен сдернул и в сонату воткнул чудную.
*
Действительны, наша муза, —
земля берез и каштанов,
знамя червоноустое
на всех горизонтах!
Вещи смутные, вялые
рукам не даются,
руки, глину формующие, —
это солнце бессмертное.
Как волна за волной —
за усильем усилие,
нет уже океанов,
океаны — мы сами.
Знамя радости нашей
в ущелии времени плещет,
и колышется время,
как пшеница высокая.
Разлетаются по миру
семена нашей мысли.
Время венец нам сплетает.
Я врагу не завидую.
Золотое сверкание —
это нашей судьбы наковальня.
Знамя червоноустое,
как вихрь поющее!
Действительны, муза,
река, звезда, человек,
мой дом, моя ночь
винограда дикого листья.
*
За окном,
на стене,
листвой всё сильней —
зеленый, зеленый,
виноград мой зеленый.
Каждый час
в этом саде
шепчет ветр в винограде —
зеленый, зеленый,
виноград мой зеленый.
Листвы его
колыханья
ни за что не отдам я —
зеленый, зеленый,
виноград мой зеленый.
За любыми
морями
полнит очи слезами —
зеленый, зеленый,
виноград мой зеленый.
И во сне,
самом сладком,
этот сад с виноградом —
зеленый, зеленый,
виноград мой зеленый.
Месяц в небе
не прячется,
виноград серебрящийся —
зеленый, зеленый,
виноград мой зеленый.
Как лоза
его гибка,
будто тихая скрипка —
зеленый, зеленый,
виноград мой зеленый.
А под сердцем —
как нота.
Скажешь: вот же он, вот он —
зеленый, зеленый,
виноград мой зеленый.
Окна,
крыша вся эта,
а ночь — как невеста —
зеленый, зеленый,
виноград мой зеленый.
*
Ночь распелась, приплясывая,
светла и нарядна,
ночь танцует, прекрасная,
в венке винограда.
Висла плещет, глубокая, чистая,
а над Вислой — ракита,
плещет небо высокое, ночь всё кружится,
виноградом повита.
Это ветер всего лишь в серебристых рядах
туч, где каждая туча — иная.
Ночь танцует в воде, и танцует звезда,
виноградным венком играя.
Это просто обычные листья,
просто месяц, ведь он же не пляшет.
Только трель эта так серебриста,
только бас слишком темен: земля же.
Это песня: земля — что скрипка — поет
эти строфы; идущие в ряд
облака этих строф — месяц — ночь — и полет —
виноград это всё, виноград
возле холмиков этих зеленых, которые близко
чередою высвечивает месяц как лица:
одно за другим,
одно за другим,
птицы спят,
лишь тропа серебрится
и мерцает фонариком Висла.
1953
