Константы Ильдефонс Галчинский
ПЕСНИ
I.
Ты порог мой оставляешь —
будто август всей ночною
зашумел своей листвою
за тобою, где шагаешь.
За тобою — птичьи тени,
птицы все — где ты ступаешь.
Ты собою осветляешь
ночи августовской стены.
Потому что ты — орнамент
в зданьи ночи, месяц, птица.
Ты играешь звезд огнями
осторожно, как пшеницей.
С плеч твоих струится, рея,
плащ шумящий, птичий щебет,
что летит по галерее
через двор, где в светлом небе
свет Венеры. Оглянулась.
Взгляд твой — блеск воды в каменьях.
Как мне глаз твоих угрюмость
здесь избавить от забвенья?
II.
Над столом своим склоненный,
под пожар зари бесшумный
твои руки опишу я,
твое сердце опишу я;
губы — терпкие такие,
голос — нежный и в обиде,
уши — ракушки морские,
Одиссей такие видел.
На лицо твое похожи
эти тучки, эти буки.
Вновь, чернильницу тревожа,
я выстраиваю буквы.
Буквы образуют слово,
а слова — как птицы — стаей,
чтоб из вечного живого
образ твой живой составить.
Кончен день. За эти сутки
передышки — ни мгновенья.
Чем твое лицо и руки
здесь избавить от забвенья?
III.
Сколько тропок за спиною
и дорог, пробитых нами?
Сколько ливней, снегопадов
под ночными фонарями?
Сколько писем, расставаний
на окраинах и в центре?
Сколько умерло дыханий
первых и вторых до цели?
Сколько лет трудов, бессонниц,
общих горестей, стремлений?
Сколько хлеба? Сколько соли?
Поцелуев? Книг? Ступеней?
За строку страданьем платят.
Скольких здесь стихи согрели?
Сколько мигов при Скарлатти?
При Бетховене? Корелли?
Глаз твоих лучи и свечи,
сердце — центром их свеченья.
Как сгорающее сердце
здесь избавить от забвенья?
IV.
Это все — наш день обычный,
наше малое творенье,
труд упорный и привычный,
неустанное горенье.
Пламя греет, остывая,
солнце светит, ветер дует,
но поток существованья
мы ладонями формуем.
Мы средь целого — частицы.
Сила целого — огромна,
чтоб хватило всем пшеницы
и горели лампы ровно,
чтоб свет времени пружинил
напряженьем неустанно.
Мы стоим, жена, при жизни —
как ткачи при ткацких станах.
Время есть продуктом главным
для любого поколенья.
Как лучи рабочей лампы
здесь избавить от забвенья?
V.
Мы с тобой не музыканты,
но оркестр для нас — что праздник,
любим мы рожки и арфы
и звучанье скрипок ясных.
В канделябре нашем ветхом
есть свеча с отливом медным,
чье сияние концертам
звук усиливает светом.
Ты зажжешь ее под утро
пламенем высоким узким,
чуть наш темный репродуктор
вспыхнет Третьим Бранденбургским.
И теней забавных танцы
на стене творятся прямо,
и подрагивают пальцы
Иоганна Себастьяна.
Бах, сощурясь на портрете,
смотрит из-под остекленья.
Как мне все минуты эти
здесь избавить от забвенья?
VI.
Мы не те, кто хочет только
потреблять красоты мира.
Мы творим его истоки
каждый день неутомимо.
Мы идем. Пусть очень много
есть препятствий, мы движенья
не прервем, ведь нам помогут
и машины, и растенья.
В серебристых кинозалах,
что метелью фильмов бредят,
среди всех людей усталых
мы сидим как их соседи.
День и вечер, ночь и утро
мчим вперед, нерасторжимы,
создавая чудо — чудо
вечного труда и жизни.
Снег из туч неистребимых
серебрит волос струенье.
Как мне снег волос любимых
здесь избавить от забвенья?
VII.
Часть труда готова. Эта —
и еще, еще частица,
снова ночь и вновь с рассвета
прибавляется частица.
Солнце нам сердца пронзает,
освещает светом добрым.
Под руками возникают
из бесформенности формы.
Так предметный мир куется
меж мозолистых ладоней.
Длится труд. Так создается
плоть стихов, домов, симфоний.
Снова ночь. Как исполины —
ели в снеговых искринках.
Звезды спят в ночных глубинах
как в огромных темных скрипках.
А Венера в тех просторах
светит, необыкновенна.
Как мне блеск ее на стеклах
здесь избавить от забвенья?
VIII.
На мосту от ветра косо
кружат снежные перьины.
На мосту от ветра косо
снег дымится на перилах.
И от фонаря устало
свет летит, от снега яркий.
И чуть-чуть людей осталось
на автобусной стоянке:
только мы. Автобус тут-то
ждать, похоже, бесполезно —
в глубине зимы, как будто
в глубине седого леса.
Здесь еще ворон бы пару
или три поставить рядом,
клювом к клюву, как попало
в светлых звездах снегопада.
Пусть стояли бы. Пусть гонит
ветер снежные сомненья.
Как мне три души вороньи
здесь избавить от забвенья?
IX.
Милая, письмо вот это
я пишу в сторожке. Мирно
лампа-керосинка светит
мне с коробки маргаринной.
В доме — никого, похоже.
Тикает будильник. Зябко.
Дверь открылась. На пороге —
мать лесничего, хозяйка.
Озабочена и словно
потемнела от заботы.
Говорит: «Простите, снова
в небе слышны самолеты.
Я не разбираюсь, может,
это мирная машина?
Я не знаю, только все же
я боюсь за вас, за сына...»
Мать, мы помним тех жестоких,
им не будет здесь прощенья.
Как твое лицо в потемках
здесь избавить от забвенья?
X.
Извините, люди, если
в этих песнях смысла мало,
коль не так сложились песни,
как сложить бы надлежало;
что красивостей в них кучи,
приукрашенных названий,
пташек, листьев, побрякушек,
Бахов, месяцев, сияний.
Что ж, я свет люблю. Свеченьем
стих, как смею, наделяю.
Если б мог — я мир вечерний
превратил бы в канделябр.
Для того и вирши живы
их движеньем в сердце смертном,
чтоб свободнее и шире
шел рассвет по континентам,
чтобы всякую окрестность
озарял высокий, чистый
лик розовоперстой Эос
с гордым взглядом мастерицы.
Мы на полпути. Дорога
мчит вперед без промедленья.
Как мой след на всех дорогах
здесь избавить от забвенья?
Сторожка Пранье, 1953
