Константы Ильдефонс Галчинский

СМЕРТЬ АНДЕРСЕНА

I.

ГРУСТНОЕ ВРЕМЯ ГОДА, ГЛАЗА ОЧАРОВАНЬЕ,

ЗОЛОТО И БАГРЕЦ, И ВЕТЕР ЛИСТЬЯ РАЗНОСИТ.

А я стою при каштане,

смотрю — оконные стекла собой инкрустирует осень...

Листья летят с каштана.

Лето оставляет землю, как Тесей — Ариадну на острове Наксос...

Еще до вечерней звезды,

все должно быть готово еще до вечерней звезды;

быстро, шибко —

где тут начало и куда все пятится?

Директор телеграфирует: «Золотце, рыбка,

не смог бы пан написать нам комедию к пятнице?

Пан знает: актов — три, проблематика,

запустим сразу, с колес, на бегу,

но чтобы — лирика, чтобы — динамика».

Ответил письмом:  «Н е   м о г у».

Не могу.

Не умею, мама.

Время необходимо каждому на созревание.

Ибо Евтерпа, муза — не заводной же заяц,

а тополь, растущий вольно, и листья, что осыпаются.

ГРУСТНОЕ ВРЕМЯ ГОДА, ГЛАЗА ОЧАРОВАНЬЕ!

II.

Не дается нынче работа. Вот, плюю на ладони, и — что?

И, как Борей — тучи, рукописи раздираю, взопрел уже весь, как в бане.

Наконец — порядок. Заметки. Но поэзия же не конторка, не стол,

а марш и поход, и пишется только на марше. Пулей — на барабане.

III.

Час желтизны метанья,

светлая радость грозная,

Вислы мудрая муза,

Евтерпа очень серьезна.

Так с каждым бором возится...

Задумается, остановится,

слушая шумы города...

Пауза. Ожиданье.

ГРУСТНОЕ ВРЕМЯ ГОДА!

ГЛАЗА ОЧАРОВАНЬЕ!

IV.

Солнце уходит с круга.

Итог — не всегда приятно.

Вечер. Глядим друг на друга,

как Бахус и Ариадна.

Каштан за окном листвой грузовик осыпает...

Как фейерверк, листья летят безадресно.

Шофер седой сквозь слезы в глазах читает:

В КОПЕНГАГЕНЕ СКОНЧАЛСЯ ГАНС ХРИСТИАН АНДЕРСЕН.

V.

О, если бы я был знаком с механизмом века,

я мог бы его завести, как на ночь заводят будильник,

крышку открыть, войти и узнать хотя бы о цвете неба

над Копенгагеном в день, когда Андерсена не добудились,

когда в малом зеркальце, поднесенном к его губам амальгамой вверх,

появились на миг последний призрак коня и последний эльф.

Ну, а наша эпоха — что ж... Я знаю, она не для праздных.

Новое в ней утверждается медленно, старое — сходит не сразу,

Потому что в ней достаточно улиц,

над которыми вечный месяц,

где гуляют поэты с венками из роз и вишен,

где проходят дни в беготне и тревоге мышьей,

а над детской кроваткой парит, неподвижно повисши,

среди пыли и сна на прочной короткой нити

то, что здесь называлось когда-то ангел-хранитель.

Хранитель-ангел, открой свою книгу на А: крылатый мальчик,

сердечко образца 1900-го года; Филантропия; дальше

«Экзотика», «Странствия», «Конрад», «Искусство», «Валюта» —

и в сочельник снежок, и печальный гавот Глюка.

VI.

ГРУСТНОЕ ВРЕМЯ ГОДА, ГЛАЗА ОЧАРО... ладно,

идем уже, идем к твоей подружке!

Секунду, милая. Как все слова кружатся плавно,

как тот гавот или листва... Ба! да это ж Пушкин,

строфа — как золото на темном том каштане,

он сочинял ее, наверно, лежа в ванне

и трубкою свистя.

УНЫЛАЯ ПОРА, ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ,

В БАГРЕЦ И ЗОЛОТО ОДЕТЫЕ ЛЕСА...

А в Копенгагене, любезнейшая пани,

представь себе, тогда стояла мгла,

и ветер трогал газа огоньки и ветви лип — как в струнной увертюре,

и люди шли спокойно, не спеша, не торопясь, как облака понурые,

из нижнего окна струились запахи лекарства и дурмана

и — помнишь титул этого стиха?

СМЕРТЬ АНДЕРСЕНА, ГАНСА СМЕРТЬ, СМЕРТЬ ХРИСТИАНА.

Ты мертвый. Разве был ты вроде следа

от кляксы на листке для промоканья?

Ты жил среди деревьев, их соседом.

(УНЫЛАЯ ПОРА, ОЧЕЙ ОЧАРОВАНЬЕ...)

Листва с деревьев отлетает боком...

неощутимое почти движенье ветра...

да, так... всё так... так упразднен эпохой

и некий Дон Кихот де Сааведра.

Смерть старых парков — это здесь знакомо.

Конец искусству частного пошиба.

И дети новые опять швыряют в гномов

обносками родительских ботинок.

VII.

На верхнем ярусе трубами жарит

оркестр образцовый, оркестр пожарных.

Пот вытирая синей рубахой,

столяр утюжит доски рубанком;

стружка летит с верстака лихо,

как в моментальном стихе — рифма.

Стружи же, братец, доску до блеска,

чтобы для века была колыбелька.

Мы сделаем эту работу нашу,

и я ее славным стихом украшу.

Все музыканты и самоучки,

дуйте в свои дудки и дудочки,

но пусть раздаются не только трубы:

волынку прижмите, ударьте в бубен.

В деле этом, серьезном и важном,

что-то свое пусть добавит каждый:

крестьянин — то, что утолит голод,

строитель — дом, архитектор — город,

путеец — дай зеленый над рельсами,

чтоб поезда пролетали, резвые,

портной, закройщик — рубахи, портки,

сапожник — новые башмаки.

Ночь побледнеет от искр и света,

не только стройка, и праздник это.

Девушки — дайте свои сережки,

женщины — самые лучшие брошки,

извозчик — в розах коня спокойного.

Так и должна создаваться симфония.

Потому что тяжко и неожиданно

снова Геракл родился для жизни.

И мы теперь уже не одни.

Видны золотого века огни.

И голос звучит за горой высокой:

Я иду — Мир, der Friedе, Рокj.

Любая гармония — это счастье.

Чтоб стать листком — стань ствола частью.

Искусство есть дело всех. Не случайно

Шопен сказал: — Я лишь намечаю.

Долой ерунду. Коротки сроки.

Брат мой, стань камнем для стройки.

Не лира. Оркестр лир!

Рокj. Der Friede. Мир.

А в каждом из нас — еще путь далекий.

К человеку в себе путь нелегкий.

Вечер. Грохот работы. Единство. В небо, как из коня троянского,

выходят звезды в рубахах синих длинной шеренгой ясною.

VIII.

Lаrgо*

О ночи октябрьской звезды! Звезды ноябрьской ночи!

Скоро зима здесь рассыплет снег, как органные ноты.

А пока что Европа — подходящее место

для Помоны: она винограда на экспорт

кисти дымные взвешивает на весах равноденствия.

О, Помона, богиня осеннего действия!

Гроздья в ящики складывает, от работы мокра,

чтобы всюду на радость людям был виноград.

Обнажила де плеч свои руки пастозные,

и летят поезда с виноградными гроздьями.

А Помона в подоле плоды несет желтые.

А каштан весь осыпался. В лесах падают желуди,

и туман от лугов поднимается к небу.

И с детьми из-под Щецина едет звонкий троллейбус.

Рыжий мальчик с гармошкой в кулачке при щеке

то споет, то немножко подыграет себе,

шепчет рядом подружка, уткнувшись носом в окошко:

— Ах, Варшава чудесная! Ах, виноград в лукошках!

Лист каштана кружится. Вальс Шопена крестьянского!

Осень, вино и яблоки. О, моя осень ясная!

Дети в ладошки хлопнули — тень от птицы случайной.

ГРУСТНОЕ ВРЕМЯ ГОДА, ГЛАЗА ОЧАРОВАНЬЕ.

1949