Константы Ильдефонс Галчинский

РЕБЕНОК РОЖДАЕТСЯ

I.

Голодному уху ведомы нотки,

в сравненьи с какими и Бах — убого,

потому что есть шумы на сверхвысоких,

с неба, положим, номер седьмого.

Но есть и выше: над седьмым шумом,

над тем самым, где высшая музыка,

над всеми вершинами, над всем подлунным —

глаз твоих высочайшая мудрость.

II.

Чего ни коснусь — фонарь или дерево —

во всем отзывается чудная гамма.

Она звучней, чем «Divina Commedia»,

она поразительней Нотр Дама,

эта вот ночь, где звезды — пылинками,

эта вот ночь золотого пожарища,

эта вот ночь под окнами клиники,

эта вот ночь, когда ты рожаешь.

III.

Под потолком — сплошные скрипки! Боже мудрый,

откуда тут скрипки, под этою стрехой?

Не сплю. Пою. И так хорошо мне, как будто

вдруг стал я позолоченным орехом.

Но кто же: мальчик, девочка? Молчанье.

Пропойте, скрипки, помогите думе!

Поднимется, пойдет... Умру от счастья!

Хотя — навряд ли. Сейчас же — не умер?

IV.

В небе — месяц, ванька-встанька ясный,

здесь — дикий виноград недалеко,

и облака несутся, и цыгански

позвякивает упряжь облаков.

Ну, облака мои, ну, беспокойные!

Сыграйте дождь, достойный этой ночки,

давайте, звонкие, вы сами как симфония

звоночками для дочки.

V.

Коллегу Рембо процитирую

(цитировать — не грех, как кажется):

«J'ai tendu des guirlandes de fenetre

a fenetre;

des chaines d'or de l'etoile

a l'etoile;

et je danse».*

Лучше не скажется.

VI.

О, дайте мне скрипочку,

может, на ней исполню я

ветер, покатую улочку

и ночь счастливо-бессонную.

Но я же скрипач бездарный,

простите мне, если где

сфальшивлю струною бараньей

g, d, a или е.

Стою на мосту. Прибрежный

фонарь мне смычок освещает.

Слушайте: в скрипке волшебной

дочка моя напевает:

«баба» и «папа» (о, родная!),

и «мама», и вдруг — крик!

О, скрипка сумасбродная!

О, сумасбродный штрих!

VII.

Извозчикам усы подкручивает ветер,

и улыбаются извозчики во сне,

а фонари мечтают нежным светом...

О чем они? Неясно даже мне.

На вывеске, тем ветром же примятой,

держа яйцо тугое мерзким ртом,

свиная голова посапывает, снята

вон топорами, что связаны бантом,

а в стороне от косого навесика,

ненужная и ностальгическая

одна одинокая звездочка светится,

сиротка астрономическая.

VIII.

Эх, музыка, музыка, штрихами, быстро,

зеленая пыль от конских волос,

из-под смычка — зеленые брызги,

бубновые дамы, букеты роз.

Улица — что напряженная квинта

с тенями поперек, с фонариками вдоль,

и радость, там, на небесах, разлитая,

оттуда в губы падает как дождь.

Крыша поет. И дом. И кот, напевая,

по дому гуляет, на кофемолке играя.

А огонек пред святым Николаем

висит, как слеза золотая.

IX.

Месяц замер на втором небе,

такой обручальный, такой молодой!

В серебряном воздухе звон всё нежнее,

у окна твоего, над твоей головой.

Знаю, в это мгновенье твои пряди

рассыпались — темные — как виноградины.

Ты тоже думаешь, на стрелки глядя:

мальчик ли, девочка ли ненаглядная?

На кольцо смотришь: в нем есть искры,

как огоньки, что ведут по шляху.

Ветренный мост вспоминаешь над Вислой

и мою черную смешную шляпу.

Ты все поцелуи помнишь, наверно,

все наши прогулки Варшавой мирною.

И снова пишу как в письме первом:

«Слава тебе, любимая, милая!»

А вот и салют: гвоздики, алея,

над подоконником взвились весенне.

Это ж надо — первое апреля!

И, подумать только, — воскресенье...

X.

Солнце восходит. Ласковый воздух.

Ребенок рождается. Дождь звездный.

Цветок за оградой глаза открывает.

Золотом башни заря покрывает.

Птицы скандалят в гнездах потешно.

Звезда звезде говорит: «День нежный».

Ребенок рождается.

Ребенок рождается.

Рождается наш ребенок.

Надежда.

1948